Недавно мне позвонила знакомая знакомых, просила устроить девочку в приличную школу. Я отговаривал. Почему? Из 22 лет стажа почти половину проработал я учителем истории в те годы, что называют теперь застойными, а тогда  — решающими и определяющими. Сообщаю эти и другие биографические подробности с той целью, чтобы было ясно, почему я мог, хотел и устраивал своих детей в школы по знакомству. И что из этого получилось.

ПЕРВАЯ ШКОЛА

В те годы, наверное, только артисты мучились вопросом: «А что артист несет домой?» Ведь и мы, учителя, тоже приставленные не к материальным, а к духовным ценностям, все же несли. Но не домой  — в школу. Что несли? Да кто что мог! Одни  — очарование и красоту молодости, другие — вечное тепло души и нежность, третьи с помощью мужей-снабженцев доставали приличную мебель для кабинета литературы и стенды под оргстеклом, чтобы сразу было видно, как мы хорошо живем. Четвертые и пятые превращали «двойки» в «тройки», «тройки» в «четверки» и несли дополнительные проценты в повышение уровня образования подрастающих и всех последующих поколений. Небольшой вклад от каждого, но все же...

А что в школу мог принести я — здоровый бородатый мужчина, окончивший хоть и с отличием, но вечернее отделение пединститута и уносивший ежемесячно из школы 130 рэ? Знания? А кто жаловался на их отсутствие? Кому они были нужны? Школе не хватало совсем другого. И я грузил, привозил, приносил вешалки, парты, наглядные пособия. И не только для своего кабинета: «Вы же у нас почти единственный мужчина...» А еще я таскал уворованные на стройкомбинате родителями учеников уже прогнившие там доски и вместе с пятиклассниками пытался сделать из этого' встроенные шкафы для карт, таблиц, диафильмов. Стены-то строители, приставленные к материальным ценностям, оставили в нашей школе-новостройке голыми, а линолеум на полу с гнильцой. Сгнил он ровно за год пятилетки интенсификации и качества.

Что я еще приносил в школу? Да то, что вынес из своей старой, в которой учился, из физико-математической № 2, что была создана на Ленинском проспекте во времена хрущевской оттепели детьми большевиков, расстрелянных Сталиным и К°. Ее дух демократизма, равенства и братства учеников и учителей, любовь к истории, к человеку, к литературе, к школьному театру, к постановке и решению нестандартных задач, к выдумке, к изобретательству. В то время вторую школу  — этот удивительный лицей начала шестидесятых  — уже расформировали за ненадобностью, а ее основателя и директора Владимира Федоровича Овчинникова едва не изгнали из партии и ославили по всей Москве махинатором и финансовым, и педагогическим. Боясь обречь годовалого сына  и  всю семью  на 90 рэ в месяц — зарплату жены  — я не вышел на улицу с плакатом. Я мог заступиться за Владимира Федоровича и его коллег только одним способом: продолжать как мог, как понимал, как умел, их дело. И возился в школе с ребятами по двенадцать часов в сутки: уроки, продленка, репетиции школьного театра, культпоходы. В итоге моей новостройке я стал не нужен. Произошло то, что и должно было произойти.

Лет через пять после моего учительского дебюта в школе, куда из других сплавили учеников похуже, мне надоело слушать одно и то же на педсоветах: учителям надо повышать требовательность к ученикам и их родителям, особенно в среднем звене, где процент качества успеваемости всего лишь 34,2, в то время как в начальных классах... Я обратил внимание директора на ее логическую ошибку: проценты за пять лет остаются прежними, а учителя сменились почти полностью  — пришли верные и послушные ей. Значит, дело не в учителях, не в требовательности, а в чем-то ином. Проценты и по району одинаковые...

После этого выступления моя зарплата учителя, хвалимого два года подряд, сократилась со 185 рублей до 130. И как раз в тот год, когда родился второй мой сын, а старший пошел в школу. Я поблагодарил за столь высокую оценку моего труда и написал письмо Л. И. Брежневу.

Нет, я не стал впутывать Председателя Президиума Верховного Совета в эти мелкие дела. Я просил с помощью закона убрать и проценты, и связанную с ними ложь из школ вообще. Учителя нельзя вынуждать лгать, тем более на глазах 40 детей. Ложь будет расти в геометрической прогрессии, а наша экономика останется неэкономной навсегда. Пришел ответ. Из Министерства просвещения СССР почему-то. Тогда я не был знаком с бюрократическими играми «Вы нам про Фому, а мы вам про Ерему» и потому был крайне удивлен, что вместо закона мне предлагают совершенствовать свою методику преподавания, но при этом не говорят, как. Хоть бы книжечку какую назвали, раз уж с законом против лжи оказались трудности.

Книжечку мне назвали знакомые, вместе с которыми я смеялся над ответом Минпроса: учитель-новатор В. Ф. Шаталов, «Куда и как исчезли «тройки». Благодаря книжечке я весьма быстро научился переводить тексты учебников в опорные сигналы и с удовольствием тратил на это вечера и ночи. В школе вместе с ребятами отрабатывал другие элементы системы. И успех пришел: лжи на уроках больше не было, были знания у ребят.

Это еще больше разозлило директрису: «Как?! Работаете по методике, не одобренной Минпросом!» А я, ссылаясь на ответ из Минпроса, уверял, что выполняю указания, которые она не вправе отменить. Добило ее и меня окончательно то, что знакомые, прочитав мое письмо Л. И. Брежневу, стали просить меня, практика, написать что-нибудь для их газеты. И я стал самым опасным человеком и для директрисы, и для роно. Пришлось уходить. Плакал я, плакали мои ученики-новаторы - экспериментаторы. Уходил «по собственному желанию», тем более что приглашала директор образцовой школы. Уходил, понимая, что один учитель весны не делает.

Заместителем директора образцовой школы с очень похожими коллегами я проработал недолго. Позвали в Академию педагогических наук. Проработал и там на энтузиазме, пригляделся, понял, откуда и такие школы, и такая наука, и подался в журналистику...

ШКОЛА ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА

Надеюсь, читатель понял, почему я не взял старшего сына в свою школу, а определил в специальную, французскую, к знакомым коллегам. С ними и я, и наши ученики учились пропалывать свеклу на подмосковных полях общего лагеря труда и отдыхе. От коллег я и узнал о первой учительнице Сережки: опытная, секретарь парторганизации школы, работала за границей. Весь свой педагогический жар она проявила сразу же, но особенно ярко в конце года, заперев (арестовав) в кабинете четырех первоклассников за то, что они пришли на праздник не в белых рубашках, а в тех, что надели на них родители, работающие ночами над опорными конспектами. От дальнейшего обжигающего педжара наших детей спасло то, что через год стала первоклассницей внучка этой учительницы и та, бросив третий, взялась за первый.

Наша новая учительница долго перечисляла на собрании, чего не знают третьеклассники и в чем виноваты... мы, родители. Я пробовал объяснить, что отдал в школу развитого мальчишку, подготовленного по новейшим методикам, а школа... Но меня остановили родители: я мешал им внимать «новым» указаниям нового специалиста.

Правда, с французским был полный порядок: учил приятель по свекле. Он, наоборот, просил меня не заниматься с Сережкой: «Уж больно от него английским несет». Я доверился специалисту. Но через полгода приятель исчез. Стал учить иностранцев русскому языку: так денежнее получалось. Еще через полгода Сережка загремел в больницу  — операция. Перерыв на пользу не пошел. Новая француженка в группе из 10 учеников стала биться за Сережкины знания: «двойки» ставила, вызывала, предупреждала. От нас с женой снова понесло английским. Но и это не помогло. Француженка предложила в помощь свою бывшую учительницу. Добрая старушка брала за урок в 5, а точнее, в 20 раз больше, чем получал я.

При таких ценах гонораров моих хватило ненадолго. И мой сын стал неисправимым... троечником: «двойки» портили процент по всей стране, а следовательно, и в этой спецшколе. Но к бреши, пробитой этой «тройкой», устремились другие. Винить в этом кого-либо из учителей я не решался. Русский преподавала первейший специалист школы  — ее директор. Да и «тройки»-то пошли, когда ее отправили на пенсию. Ее опытная преемница по русскому языку и литературе предъявила нам, родителям шестиклассников, очередную порцию требований: «Ваши дети совершенно не читают и не умеют...» Я напомнил о первейшем специалисте, но, поскольку уже понимал, что хоть вина, может, и бывает персональной, но беда от персональной вины всегда общая, предложил свои бесплатные услуги человека, полжизни посвятившего школьному театру и литературе, для выправления положения в классе. Но о моем предложении так никто и не вспомнил. А шестиклассники наши стали прогуливать уроки литературы... Кто был виноват? Конечно, мы, родители. Ниже нас в пирамиде предъявления требований только наши дети.

К учителям математики у меня тоже претензий нет. За пять лет их сменилось ровно пять. Если бы я даже очень захотел предъявить им счет за брак в их работе, то как разыскать их, растворившихся по всей Москве? Да и в чем их вина? Они ведь послушно следовали программе. А программы и учебники не уставший демонстрировать кипучую деятельность Минпрос менял чуть ли не каждый год. И математикой я занимался с сыном сам.

Что к этому добавить? Характером сын пошел в папу. И при всех своих «двойках» спорил с учителями. Иногда умно, иногда не очень. Как в его свидетельстве за восьмилетку оказались «четверка» по труду и «пятерка» по географии, вы не поймете. Объясню: географию преподавал молодой симпатичный бородатый выпускник университета, ходивший с ребятами в дальние походы. Ну, а мебель в нашей квартире почти вся самодельная. Мы ее с Сережкой делали.

Когда же бородатого географа в девятом вынудили оставить школу, Сережке совсем расхотелось учиться, прогуливал, сколько ни пилила его мать на пару с классной руководительницей, звонившей нам каждый вечер. Жалея их, я всегда обещал принять меры. Иногда советовался, какие они считают наиболее эффективными: может, попороть этого акселерата или достаточно объявить выговор по квартире? Короче говоря, приближалась новая эпоха — эпоха честности. И мой сын оказался единственным в классе, кто вместо аттестата получил справку с пятью «неудами»  — спецпутевку в жизнь. Утешало его то, что и отец никогда за отметками, как и за чинами, не гнался, помня, что «чины людьми даются, а люди...»

Сейчас он работает. И на работе им не нахвалятся. Вот только ни французского, ни математики, ни классической литературы он толком не знает. А я не знаю, на сколько лет у него отбили любовь к ним.

ШКОЛА МЛАДШЕГО СЫНА

Почему я, педагог, спросите вы, «упустил» своего старшего сына? Причин немало. Был молод, отдавал себя работе, верил школе и более опытным учителям, что воспитывали сына. И потом  — он мне нравился. Своей честностью, умением бороться за справедливость, не молчать, когда другие молчат. Ломать его не хотелось.

В Димке же — моем младшем сыне — я «назло врагам, на радость маме» и его будущим ученикам растил творца. И наши общие стихи, и песни Высоцкого, наши уроки и Уроки, беседы о прочитанном, увиденном, понятом, и его музыкальные пьески, озорные миниатюры, танцы, наш футбол, хоккей, шахматы  — все для них, для его будущих первоклассников, о которых он упорно мечтает вот уж пять лет. Виной тому и я, и его первая учительница. Да, жизнь должна развиваться! И грош цена тем учителям, что и в сорок, и в семьдесят лет остаются умнее учеников.

Радость пришла неожиданно быстро. Недавно мой пятиклассник отметил, что его первая учительница что-то поглупела и ему не хочется ходить на продленку к ее малышам. Уж больно любит поучать Елена Васильевна, а пятиклассники сами должны решать, во что им играть на переменах. Я уточнил: «Может, это не Елена Васильевна поглупела, а ты поумнел? Но только не очень-то задавайся, а то опять быстро поглупеешь. Настоящий учитель  — вечный ученик. И учится он не только в школе...»

И школу, и Елену Васильевну я выбирал сам. Теперь без советов, но опять по знакомству! По соседству в обычной, не французской, новостройке стала завучем моя подруга по школе, а директором — толковый мужчина. Елену Васильевну я заприметил опытным глазом сразу же. И сразу тоном диктатора заявил: «Она!» Меня отговаривали и жена, и подруга-завуч, уверяли, что есть учительницы лучше, опытнее, но я упорно стоял на своем и, как показала жизнь, оказался прав.

Мы с женой, как и другие родители, сделали все, чтобы в Димкином классе дети жили дружно и весело: спектакли ставили, в походы ходили, «огоньки» устраивали. А когда, как и положено, в 4-м Елену Васильевну сменила не менее очаровательная Лариса Николаевна, все это продолжается. И все-таки школой, точнее, школярством тянет в нашем доме по-прежнему. Не успеет Димка переступить порог: «Пап, сегодня  две   «пятерки»   получил!»  — «Не с того начинаешь, сынок. Скажи, что нового узнал, что интересного было, кому помог». И он рассказывает, а потом опять мне про «пятерки», будто они могут заменить совесть...

Два дня толковали мы с Димкой о Шабашкине, об этой ограниченной подлой душе, думавшей лишь о собственном благополучии, с помощью которой маленькая склока переросла в большую трагедию и Дубровских, и крестьян, и Маши... И вот подает сочинение, где весьма обстоятельно описано, что Шабашкин был одет во фризовую шинель и картуз... «При чем тут шинель? — спрашиваю. — Разве Пушкин тебе об этом писал? О моде? Шинель — это то, о чем ты должен был задуматься?» Пилю его, а сам вижу: не понимает. Не человек передо мной, а юный раб «пятерок», школяр-чиновничек, который спешит отрапортовать старшим товарищам, что задание выполнено, повесть прочитана и фризовые картузы усвоены!

* * *

Вы ждете выводы. Вывод таков: от станции метро «Университет» можно доехать до «Проспекта Маркса» и до «Комсомольской», и даже, если захотите, до «Преображенской», но нельзя  — без пересадки  — до Курского вокзала. О чем я? Да о том, что результаты всегда предопределены методами, а они — образом жизни. И школа — метод, путь воспроизводства человека и общества. И если старая школа (включая и новостройки) будет работать хорошо на благо административной системы, ради которой она и была создана сталинской эпохой, то мы массовым тиражом будем получать послушных безынициативных формалистов-чиновников, если плохо  — малограмотных бунтарей.

Да, сегодня большинство из нас за то, чтобы перестроить школу, но как? Оснащая новейшими ЭВМ, меняя программы и учебники, стеля не гнилой линолеум, отменяя проценты и безудержно повышая количество «двоек» и учительской безответственности? А может, еще раз повысить зарплату учителям, выполняющим не за 40-, а за 60-часовую рабочую неделю 258 видов работ не своего дела? Иногда можно и нужно, но каким и за что? Где, у кого критерий правоты, истины?

Череда вопросов окажется бесконечной, потому что вольно или невольно мы уходим от главных: какими мы хотим видеть своих детей и каковы мы сами. Предлагая меняться, перестраиваться другим, меняемся ли сами? И как, каким способом, с чьей помощью? Об этом мы поговорим в следующий раз, подождав писем читателей.