Наконец-то кончилось лето. А у учителя уже давно смутное беспокойство: новый год скоро! Готов ли ты к нему? Беспокойство это оправданное: как всегда, так и не удалось выполнить все те дела, которые были запланированы на летние каникулы. Сколько дразнящих свежестью типографской краски новеньких книг откладываешь, чтобы прочитать их именно летом, сколько намечаешь встреч с друзьями, поездок по разным достопримечательным местам, и вот смотришь на календарь: лето кончилось. Завтра первое сентября.

Завтра тебя будут одаривать бесконечными улыбками и множеством цветов. Среди них самыми дорогими и приятными будут букеты от ребят, у которых ты никогда не был классным руководителем. Смущаясь, что бывает с ним очень редко, протянет букетик астр Игорь Ковалев, тот самый, с которым ты воевал, вернее, за которого ты воевал весь шестой и даже седьмой класс. Кто-нибудь из родителей будет обязательно упрашивать, чтобы я взял в свой класс их «трудное» чадо. А в общем-то первый учебный день пролетит весело и молниеносно. И только усталость в ногах даст почувствовать, что провел пять уроков. Зато в автобусе будешь ловить завистливые и уважительные взгляды на твою охапку цветов и на тебя самого. Кто-нибудь даже потеснится и пропустит вперед – учитель едет!

А потом наступят обычные школьные будни, которым иногда придется отдавать даже часть воскресенья. Каждый вечер надо садиться и готовиться к урокам. Когда-то мама предупреждала, что учительское дело не для моего характера: надоест говорить одно и то же. Но за десять лет учительства не припомню и двух одинаковых уроков. Хотя уже давно знаешь, что говорить, все равно каждый вечер думаешь над тем, как сделать, чтобы тебе снова и снова были интересны и «Столыпинская аграрная реформа», и «Объединение Германии», и «Занятия греков в IX – XI веках», – иначе они не вызовут никакого интереса у ребят. Вот тогда уж и для них, и для тебя 45 минут урока покажутся каторгой. И потому, дождавшись, когда все домашние угомонятся, будешь сидеть до часу ночи, ломая голову над опорными конспектами, стараясь сделать материал завтрашнего урока образным, логичным и доступным, чтобы во всех ребячьих глазах мелькнул огонек понимания.

К тому же завтра на урок обязательно придут или директор школы, или инспектор роно. Потом они будут долго выпытывать, почему на уроке не была слышна монологическая речь учащихся и не приводят ли ответы по опорным конспектам к схематизму. Я буду объяснять, что мне надоело выслушивать бодрые ответы тех, кто все схватывает на лету, и мучить класс вялым переминанием с ноги на ногу тех, кто этого не может сделать, буду доказывать, что тихий опрос вполголоса, когда все другие заняты письменными ответами, помогает, не унижая никого из ребят, дойти до каждого ученика. Разве это не одна из главных задач урока? Вот я и пытаюсь ее решать, а «схематизм» в данном случае – уже само по себе достижение для тех, кто раньше, выйдя к доске, вообще ничего не мог ответить. Тут к нашему разговору подключится завуч и станет уточнять, почему из 6 «Б», где я классный руководитель, почти половина ребят не пришла в актовый зал на концерт, и когда же наконец появятся в школе родители Ушакова («он опять чуть не сорвал урок английского языка»), и правда ли, что Семенцов болеет, а не прогуливает в очередной раз целую неделю, и когда я все-таки сдам перспективный план развития кабинета истории?

Но это будет только завтра днем... А утром я вновь буду злиться на соседа, который не пойдет вместе со мной штурмовать переполненный автобус. Ему это ни к чему. Опоздает он в свой НИИ на десять минут – никаких проблем. Он и на час может «задержаться» – творческий работник! А для меня пять минут – потеря невосполнимая. И дело не только в прохождении программы, дело в ребятах, в их отношении к урокам. Потому что прежде всего мы воспитываем их тем, как сами относимся к делу.

Сосед мне, правда, тоже завидует.

Завидует моему бесконечному двухмесячному отпуску в середине лета. Завидует, что не ему, а мне соседка сообщит о том, что сын ее сотрудницы пришел домой в слезах, когда узнал, что я буду вести историю в 5 «Б», а не у них, в 5 «А». И не его жена, а моя будет радоваться еще одному свидетельству педагогических способностей мужа.

Я же только еще раз удивлюсь: с чего это все взяли, что у меня есть педагогические способности? Ну, попал в школу не трудовик, не учитель физкультуры, а историк. Ну, действительно, в силу своего мужского характера я несколько по-иному, чем другие учителя, решаю наши каждодневные задачки. Там, где учительница физики кричит, что отправит подравшихся Тяпкина и Грибанова к директору, я спокойно прошу их выйти в коридор: как надерутся вволю, могут вернуться на урок, а нам с классом некогда.

Я часто удивляюсь судьбе, которая меня, имевшего прекрасную рекомендацию для поступления в аспирантуру, умудрилась забросить в школу. Правда, не так давно я узнал, что мой дед был школьным учителем литературы. Но деда-то я и в глаза никогда не видел!

Помню, накануне выпускных экзаменов учительница литературы Татьяна Львовна объявила мне, как приговор: «Из тебя получится либо посредственный артист, либо хороший инженер, либо отличный учитель – выбирай». Выбрал я посредственного артиста с надеждой, что все-таки одолею предрекаемую посредственность. У артиста, даже посредственного, наивно думал я, зрительный зал на тысячу мест, да еще кино, телевидение... в общем, слово его далеко слышно. А у учителя что? Полтораста-двести учеников, да и все ли они внемлют твоим словам так, как словам артиста? Я рвался в театральный, но судьба – в лице различных приемных комиссий – дальше второго тура в храм искусства не пустила. Пришлось подумать о «синице в руках», и я подал документы в пединститут. Признаюсь, что, уже оканчивая его, не очень-то стремился в учителя, тем более что рекомендация в аспирантуру указывала на другой путь, мимо школы, надо было только немножко подождать. Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не тесть, сурово заметивший мне, ожидавшему «подходящего места»: «Зря тебя, что ли, государство пять лет учило? Иди-ка, отработай сначала диплом, да и о семье подумай, у тебя сын растет – нечего болтаться между небом и землей!»

Случайно проезжая в своем микрорайоне мимо новенькой, еще не отделанной до конца школы, мечтательно подумал: «Хорошо бы попасть в эту школу: чистая, светлая, прямо с иголочки!» Судьба услышала мою просьбу и в лице инспектора роно по кадрам направила в начале августа в эту самую школу-новостройку. В ней было все, о чем только может мечтать начинающий педагог. Был новый, молодой коллектив, были только что покрашенные, еще голые стены, которые предстояло оборудовать стендами, были в стенах и ниши, в которых надо было соорудить шкафы из, бракованных досок, а потом заполнить эти шкафы книгами, картами, таблицами и диафильмами, привезенными с большими хлопотами из разных концов города. Радовали новенькие, еще не разрисованные столы-парты, которые пришлось поднимать в кабинет истории на собственном горбу, радовал еще незамызганный светло-желтый линолеум на полу, который потом вместе с ребятами приходилось отскабливать через каждые три-четыре недели. В общем, все было новым и непривычным, ко всему надо было еще приложить свои руки, силы и выдумку, хотя в пединституте нам об этом никто и никогда не говорил.

Не говорили нам, студентам, почему-то и о том, как можно быстро, всего за полчаса, проверить тридцать семь дневников; как провести в классе генеральную уборку, если половина назначенных учеников не пожелала на нее явиться, а другая не умеет толком даже надеть тряпку на швабру; как объяснить Вове Зайцеву романтизм Делакруа в картине «Свобода на баррикадах», если он и в седьмом классе не твердо знает грамматику за пятый класс; как втолковать «руководящему» отцу, что он должен хоть изредка вспоминать о своих детях и при этом не хвататься за ремень; как приучить себя не оставлять классный журнал в кабинете, сопровождая ребят в столовую, и как охватить завтраками все сто процентов учащихся, если девочки отказываются есть пшенную кашу... Все это, словно Америку, Приходилось открывать заново. Открывать и смотреть на радости и трудности школы теперь уже глазами учителя.

Это было сложно, но, как мне сейчас кажется, эти сложности были промежуточными. Чтобы их преодолеть, мало видеть школу глазами учителя. Надо одновременно приучать себя видеть ее и себя в ней глазами учеников. Иначе ты будешь только числиться учителем, и, даже получая грамоты роно и гороно, останешься учителем без учеников, урокодателем.

Да, мы учили наших первых учеников, а они учили нас. Мы – это молодые учителя, пришедшие в школу-новостройку сразу же после институтской скамьи. Нас было много – девять человек из сорока! Мы горели желанием передать все доброе и светлое, чему научили нас. Но далеко не все наши ученики стремились погреться у этого огня. Особенно тяжело было с восьмыми классами. Они и в других школах самые трудные, а в нашей особенно – новостройка. Ведь школы района поделились с только что открывшейся, закладывающей традиции, на которых ей потом стоять и стоять, далеко не лучшими учениками. Особенно тяжело было идти на урок в восьмой класс после урока в четвертом. Там после каждого вопроса взлетал лес рук, а здесь в лучшем случае летали записочки. Чуть ли не каждый день начинался с выговора директора, потому что дежурные 8 «Б», где я был классным руководителем, в очередной раз оставляли кабинет истории неубранным. И тогда я пробовал усовестить моих «бешников»: сам брался за швабру и подметал весь класс – не помогало, но временно спасало от гнева начальства.

Постепенно я стал все чаще вспоминать слова Макаренко, что «дисциплина – не средство, а результат воспитания».

И результат был. Уже не только четвероклассники, но семиклассники и восьмиклассники бежали ко мне на урок и не очень торопились на перемену после него. Это были наши театралы.

Школьный театр возник случайно. Учительнице литературы Ольге Федоровне поручили подготовить композицию к майским праздникам. Она подобрала стихи и музыку, сагитировала правдами и неправдами человек двадцать из седьмых-восьмых классов, но как-то скучно все у них получалось. Пригласили меня, успевшего уже похвастать, что пять лет играл на сцене Народного театра ЗИЛа, а три года до этого – в знаменитом на всю Москву школьном театре. Честно говоря, в тот первый год работы в школе мне было не до театра. «Только бы разобраться с 8 «Б», дежурство наладить, к урокам подготовиться получше, да и о трехлетнем сынишке подумать не мешает. Но и отказывать неудобно, – рассуждал я. – Товарищи новые, школа новая, традиции закладываем. «Как аукнется, так и откликнется...» И все-таки стал помогать: учил говорить со сцены, двигаться, расставлял, монтировал отдельные куски, хотя постановщиком никогда себя не мыслил. И у меня получилось. Точнее, не у меня, а у нас.

Переполненный актовый зал грохотал пятиминутной овацией. Глаза, лица и у зрителей и у артистов горели, сверкали радостью. Быть может, впервые все почувствовали внутреннее единство. Для сидящих в зале ребят наша двадцатиминутная композиция была неким «чудом»: им не верилось, что их товарищи, их одноклассники способны на такое. В школах, где они прежде учились, учителям, как видно, было не до композиций...

Так родился наш школьный театр. Успех окрылил. Вслед за новогодним капустником поставили ко Дню Победы композицию о войне по рассказам Васи-ля Быкова и стали победителями районного смотра. Но главное было в другом: и нам, учителям, и ребятам все яснее становилось значение короткого, но емкого слова «МЫ».

Однако оставались еще ребята, которых мы никак не могли сделать союзниками. Слишком часто за восемь лет школьная жизнь была для них источником неприятностей, слишком много было с ними упущено, хоть и не нами, но от этого легче никому не становилось. И все же добиться с их стороны какого-то вроде «благожелательного нейтралитета» стоило попробовать.

Идею привез из райкома комсомола наш организатор внеклассной работы Сергей Алексеевич Шелехов: «Зарница!» Не дожидаясь, пока раскачается военрук, учителя-комсомольцы составили штаб. Всю третью четверть самые наши «трудные» ребята Зайцев, Белихин и Плохоцкий бегали с поручениями начальника штаба «Алексеича»: пакеты с приказами доставлялись командирам батальонов «красных» и «синих». Ими были мы с Борисом Ивановичем – учителем физкультуры. Своей полковничьей папахой, доставшейся в наследство от отца, Борис перещеголял всех. Ребята тоже изобретали погоны и нашивки. К заключительной игре напротив школы готовились взводы и отделения стрелков, гранатометчиков, лыжников, санитаров, саперов, связистов. Ребята жили ожиданием. Теперь в школе было интересно и Зайцевым, пусть не на уроках, но интересно.

Игра была грандиозной. Шефы из воинской части сопровождали ее шумовыми эффектами. Два флага, стремительно для одних и медленно для других, неслись по заснеженному полю к вершине склона. «Красные» во главе с Борисом Ивановичем достигли ее первыми и ликовали. Но, думается, победителями были все: ребята, осознавшие, что значит быть организованными и дружными, и мы, учителя, которые отчетливо увидели, какими могут быть наши ученики, если их вовлечь в интересное, полезное дело.

Вообще-то по неопытности и по молодости мы были тогда еще и «самоедами»: находились в школе по десять – двенадцать часов да еще дома к урокам готовились, книг по педагогике читали мало, чаще сами изобретали... велосипед. Сколько сил положил я, например, на оборудование своего кабинета истории! Проектировал хитроумные шкафы для карт, таблиц, диафильмов, пластинок. Сам же потом просился осуществлять проект. На помощь пришли мои шестиклассники. Но они, даже стараясь изо всех сил, не могли до конца завернуть ни одного шурупа. Докручивал сам. Но стоит ли жалеть об этом? Ведь я не только оборудовал кабинет, а и постигал простую, но трудную истину: людей сближает общее дело, как это было и с театром, и с «Зарницей». Постепенно я обрастал товарищами среди ребят.

Вот почему Игорь Ковалев, видя, как я терпеливо жду тишины в начале урока, приосанившись, со своей первой парты будет успокаивать класс: «А ну, тихо! История начинается!». А Миша Тезин в десятом классе сразит меня благородством ответа, ибо когда я заподозрю группу ребят в умышленном опоздании, он заметит: «Что вы, Валерий Евгеньевич?! На историю? Как можно?»

Но это будет потом. А тогда мне казалась вершиной мудрости поговорка «Дружба дружбой, а служба службой». В преломлении к школе это означало: театры, походы, работа в кабинете – это одно, а уроки – другое. На уроках, голубчики, я буду спрашивать с вас знания, и не ждите от меня подачек в виде липовых троек! Меня действительно часто раздражали безделье за партой, эпизодическая увлеченность какими-нибудь подробностями из жизни Людовиков, и при этом нежелание открыть дома учебник. Тогда появлялись новые «велосипеды». Придумал карточки, с помощью которых можно за пять минут опросить весь класс. На радость завуча, у меня в классе была самая высокая «накопляемость отметок». Только Косте Ефимову, переставшему толком учиться еще в четвертом классе, от этой накопляемости легче не становилось. У него накапливались двойки. Он стал списывать, я – ставить ему единицы за обман, и потерял в нем друга. Оставаясь учителем, я перестал быть для него педагогом. Педагогом в самом изначальном смысле этого слова: ведущим за собой ребенка.

А чем виноват Костя? Тем, что вечно подвыпивший отец не давал семье покоя ни днем, ни ночью, и двор стал для Кости единственно родным пристанищем? А виноват ли Димка Алабушев, что ему нужно несколько уроков, чтобы осознать и запомнить пройденное? А скольким ребятам еще в начальной школе отбили охоту учиться бесконечными замечаниями в дневники, двойками некоторые ретивые учителя, которым процент успеваемости мешает видеть в ребенке человека? Да ведь и я тоже далеко не всегда даю живые, интересные уроки, однако каждый раз являюсь для ребят судьей последней инстанции...

И вот для того, чтобы мой суд был всегда справедливым, праведным и не обижал ребят, я стал внимательно читать и перечитывать Корчака, Сухомлинского, Макаренко, книги серии «Передовой педагогический опыт». Теперь я каждый вечер переводил скучные параграфы учебников в доходчивые, занимательные символы опорных конспектов.

В классных журналах на страницах «История» я стал ставить двойки и тройки только карандашом: дорога к знанию ни для кого не закрыта случайностью. Нужна помощь – подходи к учителю, к товарищу, который лучше усвоил материал, – объясним. Стало правилом, что в любой день и час, на перемене и после уроков можно ликвидировать пробел, и вместо двойки появится пятерка, а главное – уважение к ученику как к человеку.

А у меня появились теперь замечания за неправильное ведение журналов. Сколько ни ссылался я на инструкцию, где нет ни слова о запрете ставить отметки карандашом, сколько ни доказывал, что такая практика только сближает учителя со школьниками – ничего не помогало. «Правила ведения журнала для всех одни!» – отрезала новая директриса. Тогда вместо двоек и троек я стал ставить условные точки и теперь получал замечания за них.

– И не надоело тебе воевать с женщинами? – спросил меня зашедший навестить школу бывший наш физрук Борис Иванович. Четыре года назад он ушел из школы, став начальником пансионата одного из крупных заводов. – Чего ты тут небо коптишь? В кино-то когда последний раз был? Полгода назад? Книжки, небось, только в автобусе и читаешь? Неужели ты не можешь найти работу, достойную мужчины? – сыпал на меня свои вопросы Борис Иванович.

Я молчал. Я почему-то вспомнил, как в День учителя после поздравлений ребят и маленького концерта Борис Иванович, наш Боря, поднялся на сцену и сказал, что тоже хочет преподнести ребятам маленький подарок и, повернувшись спиной к залу, прямо со сцены сделал обратное сальто в зал и ушел под шквал аплодисментов. Надо ли было тогда в нашей школе кого-то агитировать за физкультуру?

А теперь мне предстояло ответить на вопросы бывшего коллеги. Ответить так, чтобы и его не обидеть, и против правды не погрешить. И я сказал, что совсем недавно в одной философской книжке прочитал о том, что деятельность педагога по сложности стоит на втором месте после деятельности художника – творца искусства. И если мы, школьные учителя, не творим, то, во всяком случае, помогаем творить самое важное произведение на земле – Человека. Это со всей определенностью отметил июньский (1983 г.) Пленум ЦК КПСС, указав, что школьный учитель сегодня – это «доверенное лицо общества в воспитании наших детей, надежная опора партии в агитации и пропаганде, во всей идеологической деятельности».

Я боялся, что мои слова покажутся Борису высокопарными, но он, очевидно, уже давно жил совсем другими измерениями и стоял на своем:

– Значит, так и будешь всю жизнь работать в школе?

– Буду, Боря, буду. Потому что это самая настоящая мужская работа. Ну, а если когда-нибудь и уйду, то в науку. И только для того, чтобы попытаться сделать нашу школу еще лучше.