Первое знакомство

Еще прошлым летом с помощью старенькой карты-схемы Некрасовского района выбирал я школу «потипичнее»: маленькую, подальше от магистрали, на границе двух областей. И выбрал такую в деревне Дубенки. Я шел по новенькому шоссе,  синело сочное небо,  и звенела тишина.

Дубенки — большая деревня, зиявшая глазницами пустых окон оставленных изб. Я шел вдоль огородов. Первыми встречными оказались старик со старухой, пытавшиеся окучивать картошку. О школе они ничего не знали (или не расслышали меня) и посоветовали пройти дальше, спросить у молодых. «Молодые» — четыре женщины лет пятидесяти — охотно объяснили: школу лет пять как сломали, а ближайшая школа у шоссе, в Лапине, совсем рядом за Осиновой Слободой.

Директор Дубенковской школы в Лапине уехал с женой и детьми в Ярославль и должен был вернуться только к понедельнику. Тот июньский субботний день улыбнулся мне только во второй половине, когда удалось разыскать в новеньком детском саду молодую учительницу: она пришла навестить свою подругу-соседку, работавшую здесь воспитательницей. Елена Валерьяновна помогла уточнить некоторые цифры: 41 ученик, 6 учителей, самый большой класс — четвертый, в нем 9 учеников, а самый маленький — третий — с тремя учениками. Второго и седьмого классов в этом учебном году не будет. Узнал я также, что Елене Валерьяновне 23 года, что третий год после окончания пединститута будет она преподавать биологию, химию, природоведение, историю, труд, черчение, вести фотохимический кружок и пионерскую работу в школе, всего 27 уроков в неделю, что зарплата у нее почти 160 рублей (для одинокого молодого специалиста немалая). Узнал я и то, что родители ее живут в Ярославле, она их часто навещает (два часа на автобусах), к ним и вернется через год.

— А как же ученики? — спросил я.
— Пришлют кого-нибудь...

Говорила она твердо, ровно, спокойно, как будто отвечала хорошо усвоенный урок. Учеников своих, первых в ее жизни учеников, она любит, и они ее, наверное, тоже, но что поделаешь... Будут другие ученики в большой, хорошо оборудованной школе в городе, где друзья и привычная квартира с горячей водой и центральным отоплением, где любимые книги. А здесь что? Многие из ребят учиться не хотят, сколько ни пробуй так и эдак. Выйти вечером некуда и не с кем. В клуб сходить? В эту избу-читальню 30х годов? А что там делать? Кино смотреть? Да она 150 раз в год смотрит фильмы, но радость это приносит редко. Танцы? Самодеятельность? С кем?! Да, есть молодые парни-механизаторы, но трезвыми их увидишь редко, лучше от них держаться подальше.

Разговор продолжили в квартире молодой учительницы, которую она разделяла с двумя подругами — воспитательницей детсада и библиотекарем. В маленькой комнатке сгрудились три кровати, застланные солдатскими одеялами. Посреди второй комнаты стоял большой обшарпанный стол — за ним и выпускали школьные стенгазеты, и готовились к урокам.

За нехитрым запоздалым обедом девушки стали жаловаться — часто приходится возить продукты из Костромы, даже рыбы мороженой сразу много не купишь — холодильника нет, а председатель колхоза не хочет и думать об этом, телевизора не предвидится. «А вы сами не можете купить? Зарплата у вас троих не такая уж маленькая, сложились бы и купили»,— спросил я. Но девушки стояли твердо: «Зачем? Мы скоро уедем». И правда, кто из пассажиров заботится об оборудовании вокзала? Ближе к вечеру, пристроившись на крылечке, разговорился с ветераном школы — Антониной Арсентьевной Игнатьевой. Сорок лет учительского труда. Пенсионный рубеж уж пять лет как позади. Проблемы холодильника для Антонины Арсентьевны не существовало, но и она жаловалась: на учеников, из года в год теряющих интерес к учению, на их родителей, почти не заглядывающих в школу и не почитающих, как раньше, сельского учителя, жаловалась на химавиацию, потравившую всех пчел в округе, жаловалась на колхоз, который строит новые дома рядом с дорогой, где грязь, и пыль, и крохотные огороды... В этом году она будет преподавать в первом и в третьем. Второго нет.

— Как же вы управляетесь?
— Третьему дам задание, первому — объясню. А потом наоборот. Так и грамматику, и чтение, и математику проходим. А трудимся или рисуем все вместе.
— Интересно было бы посмотреть, как это вам удается.
— Приезжайте на уроки — посмотрите.

В конце февраля я приехал снова...

Мне хотелось увидеть школу в деле, понять, что должно измениться в ней, вокруг нее, когда началось грандиозное по своим масштабам осуществление реформы школы. Построенный за лето кирпичный спортзал (величиною с классную комнату обычной городской школы) стоял уже под шиферной крышей. На заднем дворе возвышалась монументальная баррикада из завезенных на зиму дров. Вот пока и все изменения. В остальном все по-старому. Семь лет назад, когда перевели Дубенковскую восьмилетнюю в Ланинскую начальную, перегородили две большие комнаты на пять маленьких, и получилось каждому классу по комнате, да еще учительская, библиотека и кухня-столовая, а в широком коридоре можно и спортом заниматься, и линейки общешкольные проводить. А что на уроках физики в восьмом классе у Владимира Леонидовича слышен голос Ирины Васильевны, дающей урок русского языка в пятом, так на это никто внимания не обращает, даже сам Владимир Леонидович, хотя и учительствует второй год, а уж Ирина Васильевна за пять-то лет тем более привыкла, да и ребята тоже. А директор школы Владимир Михайлович Чучко посмеивается: на уроки можно не ходить — и так все слышно.

Директор

Директором он стал поневоле. Пять лет назад после распределения приехал преподавать историю. Сюда же перевелась и его молодая жена Ирина Васильевна, а через два месяца директор, подыскавший работу в Костроме, подал заявление об уходе. Роно выбирать особо не из кого было. Назначили. Дом, числившийся при школе, выделили. Избу, начавшую было приходить в упадок, молодые супруги быстро обжили. Печь переложили, с помощью сельсовета венцы нижние поменяли. Комнату в двадцать пять метров перегородили — вот уже и две комнаты, и еще прихожая — кабинет и кухонька. Колодец рядом. Газ привозят. Дров сколько угодно — лесной край! Выкопал большую яму под домом, благо почва песчаная, раковину на кухне поставил — вот и готово дело. Все лучше, чем тесниться у родителей в Ярославле. Свою жизнь начали. Сначала вдвоем, а через три года уже вчетвером. Вторая комната стала детской.

Жили, в общем, дружно. С продуктами тоже никаких проблем. Если пойти попросить председателя разок-другой, то он прикажет и мяса отпустить. Только просить не очень-то хочется, неприятно как-то. И без того просить приходилось часто: надо в фильмотеку съездить — иди проси машину, и не раз, и не два. Макулатуру ребята собрали — опять проси. А смотрят на тебя как на нахлебника. Конечно, председателя понять можно: машин немного, ломают их часто. А Сельхозтехника на другом берегу Волги за тридцать с лишним километров, а если переправа не работает, так через Ярославль — 140 км в один конец! — много не наездишься. Да и колхоз, шутка сказать, два с половиной миллиона государству задолжал. Правда, правление к трем тысячам из роно свои три тысячи добавило на спортзал, бухгалтер еще выговор от банка получил: деньги ушли не по назначению. Но и школа старается добром платить. Учителя каждое лето по пять с лишним тонн сена сдают, хорошего сена, первосортного, ребята на трех гектарах свеклу выращивают, веточный корм заготавливают, хвою. И это немало, если учесть, что в школе всего-то семь четырнадцатилетних мальчишек. Но заработали ребята в прошлом году всего-то 208 рублей. Урожая в колхозе никто не считал, а расценки для школы оказались какие-то особенные, «среднепотолочные». Денег этих хватило лишь на экскурсию по Ярославлю да на цирк в зимние каникулы. Пять рублей на ученика — вот и весь расчет. Нет, с колхозом лучше связываться пореже... В школе дела пошли на лад. Горячее питание организовал. Мясо два раза в неделю, каша, какао, кофе, сыр. Ирина с библиотекой разобралась, навела порядок, ребятишки стали книжки брать, добился подвоза ребят из дальних деревень, пусть на тракторных санях, но все-таки добился. С приходом молодого энергичного учителя физкультуры Евгения Юрьевича, местного, некрасовского, стала Дубенковская восьмилетняя после многолетнего перерыва грамоты от районного спорткомитета получать: то мальчишки в легкоатлетическом кроссе победят, то школьная команда на турслете первое место займет. А там и Елена Валерьяновна прибыла, наладила пионерскую работу — грамоту Дома пионеров дружина получила, а с помощью Ирины победили на конкурсе чтецов. Ирина любит свою работу. Даже когда ребята грудными были, никаких отпусков, кроме декретных, не брала, только на переменах бегала кормить, посмотреть, благо до дома двадцать метров. Энергии у нее хватит и на своих ребят, и на школьных. Они всегда рады ее урокам. И он тянется за нею. В пединститут поступил, поучившись до этого и в техникуме, и в военном училище, может быть, и из педагогического бы ушел, если бы не она. Втянулся, с ребятами стало интересно. Правда, «свою» историю пришлось отдать Елене Валерьяновне. (Ему больше двенадцати уроков в неделю не положено — директор.) Оставил себе английский. Что делать? Лучше его никто из учителей язык не знает.

С директорством тоже не все ладилось. Как комиссия из роно — так упущения: нет плана работы школы, то планы уроков у учителей плохие (не так составлены), то нет протоколов совещаний при директоре (он-то считал, что это одно и то же, что педсовет, что производственное совещание, что совещание при нем, при директоре, но...). Пробовал читать журналы «Народное образование», «Советская педагогика», но там все больше о том, что надо делать, и очень трудно понять, «как делать». Взялся за классиков — Макаренко, Сухомлинский, Корчак,— но и у них мало что об оформлении планов и протоколов. Ходить, разбирать уроки у Антонины Арсентьевны? Да она и слушать его не станет. За сорок лет она много чему научилась и научит кого хочешь сама. Ты ей про план урока, а она: «Раньше с учителя знания учеников спрашивали, а теперь план на бумаге. А я детей за полгода и читать, и писать выучиваю!» И давай ребячьи тетрадки показывать. Ей все нипочем. Даже во время проверки комиссией роно умудрилась опоздать на первый урок на двенадцать минут. Привыкла начинать урок не по часам, а когда живность домашнюю накормит. А что делать? Ты ей выговор, а она заявление об уходе на заслуженный отдых. С Чистякова Евгения Юрьевича тоже спрос небольшой. Опаздывает — так автобус из райцентра не всегда регулярно ходит, бывает, что и на попутках добирается. Ирина? Да она сама его учит, как уроки вести. Хотя ему, конечно, со стороны кое-что видно, чего она заметить не может.

У Елены Валерьяновны, во-первых, планы всегда хорошие, она за консультациями даже в соседнюю среднюю 1 школу ездит, и комиссия ее планы всегда в пример ставит. Во-вторых,  она  молодой специалист. В-третьих,  здесь последний год.

Владимир Леонидович тоже молодой специалист и тоже, хоть и родился в трех километрах от Лапина, летом распрощается с Дубенковской восьмилетней, а может, и с физикой, и с математикой. У него в Ярославле жена и ребенок.

Вот и выходит, что он над ними и не моральная сила, и не административная власть, товарищ по работе, коллега. И если не можешь быть советчиком, другом, станешь, если начнешь командовать,— врагом. А тогда хоть и сам подавайся...

Они с Ириной Васильевной уже и решили податься. Почему? Причин много. И ежегодные проверки, заканчивающиеся неприятностями, и председатель, у которого ты почему-то вечный проситель, а не соратник по общему делу, и такой же ты проситель у коллег и шишкоприниматель за их промахи. Да и дети растут. Оля хорошо рисует. А кто с ней в этом детском саду заниматься станет?

Уроки

Но здесь не в городской школе: за дальнюю парту не сядешь, за спинами ребят не спрячешься. Самая дальняя парта — третья. Вот и маячишь перед глазами учителя. Стесняешь его, стесняешь ребят, да и сам стесняешься. Все было как на обычном уроке в большом классе большой школы. К доске вызывались ученики, что-то отвечали, решали простенькие примерчики. Другие «решали в тетрадях», а точнее, терпеливо ждали решения на доске, а потом переписывали решение в тетрадь. Списывать, правда, было неудобно: доска отсвечивала, да и отсыревший мел писал бледно.

Владимир Леонидович продиктовал примерчик позабористее. Этот пример решали минут двадцать пять, до конца урока. У меня не выходит из головы простая арифметика: если бы учитель решал этот пример с каждым из пяти учеников в отдельности, то на это ушло бы минут 13—15, а тут почти полчаса, да и то для того, чтобы остальные переписали решение с доски.

Плохую копию уроков большой школы я увидел и на истории у Елены Валерьяновны в четвертом. Опять был пересказ учебника у доски, медленные вставания с мест, наводящие вопросы учителя и... скука. Спрашивала она домашнее задание 31 минуту, потом стала объяснять новый материал о стройках первых пятилеток, подглядывая в учебник. Удивительного в этом ничего не было: историю она преподавала первый год, в вузе ее к этому не готовили, а любила она свои предметы — химию и биологию. Что же уносили ребята с этого урока, где сонная тишина дополнялась монотонным голосом учительницы с вынужденными паузами? Да если бы они просто прочитали параграф, разве от этого стало бы хуже?

В тишину на истории врывались энергичные реплики Ирины Васильевны из соседнего класса, и я решил остаться с четвероклассниками на русский. Имя существительное. Ну и темп! Сколько же мы различных слов вспомнили, составили и написали предложений! Рук никто не поднимал, отвечали с места. Ирина Васильевна ценила время во имя своего предмета, во имя ребят, во имя себя. А потом был урок истории в восьмом. Он мало чем отличался от урока в четвертом. Только восьмиклассники были молчунами. Елена Валерьяновна «вытаскивала» из каждого, кто выходил к доске, по слову. Потом она объясняла, что стремилась выполнить требование о необходимости развивать монологическую речь учащихся, а я пробовал объяснить, что эта речь появляется в том лишь случае, когда человеку есть что сказать. На следующий день я, стараясь не показаться навязчивым, предложил заменить ее в восьмом. Эта была авантюра. Материал я помнил плохо, хотя и верил, что услужливая память профессионала — учителя истории — придет на выручку в нужный момент. Но прежде всего сработало педагогическое мышление: необходимо сблизиться с ребятами. Я попросил их не вставать, чтобы не терять времени. Тема в учебнике — присоединение Закавказья — была изложена сухо. Я знал, что ее надо как-то оживить словами не зазубренными, а найденными, рожденными вот сейчас  в эту минуту, для этих ребят.

Вспомнил об отце моей учительницы, армянине, которому досталось нелегкое детство сначала в Турции, потом в Египте, в Греции. Как радовался он, когда вскоре после войны их семье удалось перебраться в СССР, как играл он в свой любимый футбол за ереванское «Динамо», как учился в вузе и стал хорошим инженером. И перешел к истории присоединения Закавказья в начале XIX века. Даты войн я помнил плохо и, чтобы не путаться самому и не путать ребят, попросил почитать учебник. И стала расти стена отчуждения — я вынудил их заниматься делом нелюбимым. Читали, спотыкались, путаясь в незнакомых словах, как в густой болотной осоке. Я останавливал одного, просил читать другого — картина менялась мало, так читают в начальных классах. Я вспомнил жалобы учителей на то, что дети не хотят учиться. Да как же захотят, если не могут! Принципиально не могут при таком чтении! Правда, спросить за такое чтение было не с кого: первые учителя этих ребят давно покинули Лапино, а нынешним надо было проходить программу, одинаковую для всех, без скидок на особые условия. И проходили...

Потом мы рассматривали карты, учились читать их, сравнивали, делали выводы. Дела пошли лучше. Лед отчуждения снова таял. Не виноваты они были в своем неумении, как не виноваты только лишь их учителя, виноваты мы все, призванные не только службу править и «выполнять функции», но и думать о главном — вот об этом будущем, сидящем за партами. Их не выучили читать, их мало учат мыслить и много учат — как и учителей — править службу. Да и откуда взяться нестандартному, творческому подходу к своему делу, если у Елены Валерьяновны уже к двадцати четырем годам в крови представление о том, что новый материал должен излагать учитель, даже если знает его не очень твердо, если Владимир Леонидович считает обязательным все примеры решать на доске с одним учеником и не замечает, что при этом остальные присутствуют! Их учили именно так и в школе, и в вузе, и на курсах усовершенствования. Правда, учили они там и диалектику, но ведь не только им — никому не приходит в голову простая мысль: ботинки подбирают по размеру, по ноге, иначе сотрешь ноги в кровь. Другие условия требуют других темпов, других методов обучения. Учитель малокомплектной школы — «многостаночник». Он вынужден преподавать не только то, к чему его готовили в вузе, да и к тому ли готовили? По-прежнему во многих вузах считается, что учитель прежде всего — источник знания, а не организатор обучения, точнее, самообучения ребят. И логика такова: будет учитель наполнен знаниями, они перельются как-нибудь, само собой в учеников, как десятки лет переливаются в городских школах. Да переливаются ли?

И вот еще о чем я подумал: так ли уж велика проблема преподавания «не своего» предмета для учителей малокомплектной школы? Во всяком случае, в Дубенковской большинство работают по специальности, а вот «переливание» не всегда происходит. Не потому ли, что между ними и учениками все та же невидимая перегородка, как существует она между правлением колхоза и школой, между школой и детским садом, расположенным в другом конце деревни.

Читая сочинения-анкеты «Что мне нравится и что не нравится в жизни моего села», которое написали мне все 27 учеников школы, я не мог не отметить их грустного единодушия: нравится природа, не нравится то, что творят люди.

«Мне нравится, когда всегда говорят правду. Нравится, когда мы с папой и мамой едем за ягодами и грибами, и ты дышишь воздухом лесным. Нравится смотреть на реку, и сидеть на берегу ее, и думать о чем-нибудь важном в жизни... Нравится, когда копают картошку и убирают хлеб с полей. Нравится, когда в школу возят нас на моторном транспорте, нас возили на шарабане, на чистом, потом неделю мы ходили пешком, потом нам привезли этот самый шарабан, и мы увидели, что на этом шарабане возили коров. И они там оставили разные пакости. Мы же не звери! Чтобы нас так возили. Разве мы заслужили такое отношение? А весной, вот в конце марта, начнутся разливы, и мы опять до мая будем ходить пешком.

И почему некоторые жители бросают в пруд, в котором мы купаемся, стекло и банки? Летом, когда пастух гонит коров по деревне, то иногда коровы наступают на стекляшки, на банки, и у коров болят ноги» (ученица 4-го класса). «Колхоз не дает транспорт продавцу зимой и весной, в самую грязь привезти товар. Мне не нравится — в колхозе безнаказанно вырубают лес, что жители колхоза возле дома не садят цветы» (4-й класс).

«Школа мне нравится тем, что учителя хорошие, библиотека школьная работает. Мне в ней можно взять хорошую книгу. Есть, конечно, у нашей школы недостатки, что кормят плохо и школьников никуда не возят. Мне не нравится в нашем колхозе то, что с колхозниками председатель обращается плохо и колхоз не помогает большим семьям, у которых шесть, семь детей и нет отцов. В колхозе очень много транспорта: машин, тракторов, а работает только 5 машин и 7 тракторов. Домов колхоз настроил много, а людям не дает. В селах есть фермы и телятники, там маленьких телят кормят плохой, очень перегнившей соломой и сеном и коров тоже» (5-й класс). Восьмиклассники ростом повыше и видят побольше: «Не нравится, как должностные люди разговаривают с колхозниками. У магазина часто увидишь пьяных, а зайдешь в магазин: в витрине ничего нету, а если зайдут родные и близкие, сразу все находится. Клуб плохой, кино кажут не каждый день. В деревне негде играть в футбол, куда ни пойдешь, везде кричат: всю траву мнете! Если бы было очень интересно жить, то было бы интересно и работать...» Сочинения эти честны и искренни. Смущает только одно: созерцательность, отсутствие желания действовать. А без этого ошибок не исправить ни в настоящем, ни в будущем. Без которого нет смысла у настоящего. В школе я был дважды — летом и зимой — и не видел ни секретарей, ни инструкторов райкома комсомола. Более того, в наших разговорах с учителями и учениками комсомол не упоминался. Читая эти сочинения, подумал: подмечать явление и не понимать его суть — естественно для входящего в жизнь. Потом поймет, жизнь научит. Научит, без сомнения. Но будет ли в этом «учении» комсомол, неизвестно... Понятно, что Дубенковская школа мала, грандиозное «мероприятие» ей не под силу, да и «рост рядов» за ее счет невелик. То есть по формальным показателям отчетности малокомплектная школа «не делает погоды» в районе. Но мне хочется задать вопрос заведующему облоно, секретарю обкома комсомола: как быть с серьезнейшей проблемой — проблемой формирования общественного сознания человека на первых порах, быть может, наивного, но очень важного периода его жизни? Как понимать нашу главную определяющую задачу — совершенствовать на практике само понятие развитого социализма? Подумайте, ведь лет через пять выпускники этой самой малокомплектной Дубенковской школы станут взрослыми людьми, реализующими эту программу.

Что правится и что не правится?

В конце мая последний звонок прозвенит не только для восьмиклассников, но и для четырех из шести учителей Дубенковской восьмилетней. Они ненамного улучшили ее печальную статистику. До них задерживался учитель в среднем на два года. Ярославский пединститут пришлет новых учителей, и все начнется сначала, или, другими словами, почти с нуля. Но эти четверо не просто уйдут, они унесут с собой хотя и далеко не совершенный, но опыт, опыт работы в малокомплектной школе, где на одного учителя в среднем семь учеников, «золотое число» социологов, оптимальный вариант группы, где, казалось бы, готовь, выпускай отличников учебы и производства — и где это не так.

Но почему московский репетитор, сколотивший такую же по численности «золотую группу», выучивает ребят? Может быть, потому, что он заинтересован в результатах своего труда, на них у него и дубленка, и «Жигули», и свобода от планов-конспектов, отчетов роно, и знания учеников. Результат утешительный для недалеких родителей, но не для общества.

Я далек от того, чтобы ставить моих добрых знакомых из Лапина на одну доску с рвачом от педагогики. Но всякий труд (а это прежде всего преодоление трудностей) должен быть оценен, вознагражден. Я помню, как Ирина Васильевна не раз спрашивала меня:

— Вы были у Антонины Арсентьевны дома?
— Нет. Летом мы с ней на крылечке разговаривали.
— А вы сходите. Сходите, посмотрите, как она живет.

Я сходил, сыграл партию в шахматы, угостился медком, а заодно посмотрел и комнату метров в восемнадцать с нехитрой мебелью, в которой живет Антонина Арсентьевна вместе со взрослым сыном, удивился телефону, связывающему ее с дочерьми, продолжающими династию учителей в разных уголках Ярославской области, послушал воспоминания пожилой учительницы о том, как когда-то она гордо шагала по селу, потому что не только знала больше других, но и одета была лучше других, и зарплату получала больше других.

— Ну что?  Видели? — продолжала спрашивать Ирина Васильевна.
— Видел...
— Видели, что нас ждет через сорок лет работы на селе? Может, теперь не будете спрашивать, почему мы уезжаем?

И я не спрашивал. Я спросил пятерых молодых учителей, сколько благодарностей они получили за время работы в Дубенковской школе. Выяснилось — ни одной. Ребят награждали, учителей забывали. А выговоры? Их тоже не припомнили. Правда, потом заведующая роно меня поправила: «Насчет выговоров у вас неточные сведения... А что такое эти благодарности и выговоры, как не проявление внимания к труду учителя? И не обязательно, чтобы они были от роно, находящегося в тридцати километрах от школы. Почему бы им не быть от правления колхоза, которое совсем рядом? Ведь только одним фактом своей добросовестной работы в непривычных для себя условиях эти люди заслужили благодарности, благодарности общественной, возвышающей учителя в глазах односельчан и в своих собственных, благодарности, дающей возможность осознать значимость своего труда. Труд механизатора виден сразу во вспаханном поле, в собранном урожае, результаты труда учителя увидишь не сразу, но их надо увидеть как можно раньше. Разве сорокалетний труд Антонины Арсентьевны не обернулся сотнями, тысячами центнеров картофеля, свеклы, молока? Да и все ли нужно мерить на центнеры?

Уезжая, я сказал спасибо каждому из шестерых. Спасибо за то, что они работали здесь, в Лапине, спасибо, что в школе тепло и идут уроки, что берут ребята книжки из школьной библиотеки, которая работает постоянно в отличие от колхозной, спасибо, что они честно, как могут честно, делают свое дело. Мой учительский опыт заставлял подойти критически к их урокам, приемам, методам, но я-то знал, что мой опыт вырастал не на пустом месте — рядом были сверстники и старшие учителя и в своей, и в соседней школах, и на другом конце Москвы — было что принимать, было что отвергать. Их же опыт создавался в основном в одиночестве, они варились в собственном соку все шесть дней учебной недели, им, многопредметникам, «многостаночникам поневоле», даже на уроки друг к другу не всегда удается сходить.

Но уезжал из Лапина с каким-то грустным чувством, я долго не мог понять, отчего оно. В поезде мама читала дочке сказку о том, как старик отец просил сыновей сломать веник. Сколько ни пытались сыновья, не смогли, а старик развязал веник и переломал, беря по одному прутику. И я понял, что все мои учителя из Дубенковской школы — одинокие прутики, которых ломают первые встретившиеся на пути кучки мусора, будь то нецензурная брань пьяного тракториста или пустой клуб, которым заведует женщина, полгода назад работавшая в нем уборщицей.

Но не только они одинокие прутики. Одиноко и роно, которое не может послать в школу методистов по каждому из предметов, не говоря уж о специалисте по работе в малокомплектной школе, и послать не на один день для инспекторской проверки, а на неделю, на месяц — поучить, показать, как можно работать. Некого послать. Нет даже книжки, способной хоть как-то рассказать о школе такого типа, о специфике работы в ней.

Одинок председатель колхоза, для которого грузовик, выпущенный из очередного капитального ремонта после того, как его кинул в канаву ослабевший от водки водитель, дороже школьных мастерских, которые бы готовили не только будущих водителей, но и людей, любящих колхоз, чувствующих себя хозяином в нем. Одинока и воспитательница детского сада, не задумываясь ответившая на мой вопрос, почему так резко отличается благоустройство детского сада от благоустройства школы: «Так ведь садик-то колхозный, а школа сельсоветская!» Одинок каждый колхозник, все село, погруженное в мерцание телевизоров сразу же с наступлением сумерек.

Одинок и пединститут, посылающий своих выпускников в эти малокомплектные школы с твердой уверенностью, что никто из них больше чем на положенные три года там не останется. Не остаются даже местные уроженцы, вроде Владимира Леонидовича, поступающие в институт на льготных условиях. Человек, привыкший к льготам, находит их и потом.

Нужны не столько льготы, сколько поиск средств преодоления одиночества людей, способных изменить лик закоулков Нечерноземья. А они в одном — в объединении, в сознании, что большое дело не сделаешь в одиночку, двигаясь по узковедомственным рельсам, преследуя сиюминутные интересы.

Вспомнил я и Омскую область, Ивана Яковлевича Эннса — председателя колхоза-миллионера «Заря коммунизма», знающего по имени каждого из 294 учеников колхозной школы. Правда, и в этой школе тоже нет мастерских, потому что ребята работают в колхозных мастерских рука об руку с колхозными механизаторами, становясь в двадцать три года золотыми лауреатами ВДНХ. Вспоминал я и проекты создания ударных комсомольских педагогических групп, в которые были бы включены не только будущие учителя и директор школы, но и воспитатели детских садов, библиотекари, клубные работники, будущие агрономы, зоотехники, инженеры — коллектив, спаянный еще на студенческой скамье, во время прохождения практики, подготовленный еще в вузе к работе в конкретном районе, колхозе, селе. Говорят, что нечто подобное уже делается в Липецком пединституте. Но почему только в одном, почему только в педагогическом? Ведь реформа школы — забота общая. Общая не только по цели, но и по осуществлению. Общая для городских школ и для сельских, для больших и малых. Всплывали в памяти цифры: в Ярославской области таких школ, как Дубенковская, свыше двухсот, и на Рязанщине почти полтысячи. Вспомнил и наблюдения новосибирских социологов: закрыли магазин — невыгодно, закрыли вот такую «золотую школу» — неэкономно: и нет деревни, ушли люди, и экономические проблемы начинают расти как снежный ком.

Я опять и опять думал: сколько же еще? Как еще долго мы будем кивать на других, судить, делить и приходить к общему знаменателю? Но ведь в числителе-то у нас только в РСФСР таких школ по числу учащихся, как Дубенковская, 8800, а к ним надо бы прибавить еще 21 200 более мелких восьмилетних и начальных школ. Школ этих с каждым годом становится меньше. А ведь за каждой такой школой десятки, сотни человеческих судеб, экономических и социальных проблем — наше настоящее, без представления о котором (широкого и глубокого, а не только ведомственного, функционального) нет и не может быть развития в будущем, нашем будущем. Только широкие реки бывают глубокими...

Мы живем во взаимосвязанном мире, и трудно порой определить, где начало, а где конец этих связей. Но человек, а за ним и все остальное, начинается с детства, с детского сада, со школы. И до тех пор, пока они будут домами на окраине, на окраине нашего сознания, никогда их выпускники не окажутся в центре жизни, жизни родного колхоза, родного села, которое, как и тысячу лет назад, дает нам хлеб наш насущный.