От должности освобожден...

В дубликате трудовой книжки Леонида Афанасьевича Удовенчука, учителя истории Козубовской восьмилетней школы Доманевского района Николаевской области, запись: «Время работы с 1 февраля по 1 мая 1979 г. не засчитывается в общий трудовой стаж в связи с осуждением к исправительным работам по месту работы». Что это — уголовное прошлое? А может быть, незначительный проступок? Ломайте голову, кадровики, но знайте на всякий случай, с кем имеете дело... Удивляла и запись о том, что ранее судимый с 1 января 1985 года был назначен завучем той же школы, но уже 9 апреля (через три месяца) снова переведен в учителя. А 27 февраля 1987 года освобожден и от этой должности «по результатам аттестации, согласно решению областной аттестационной комиссии и с согласия профкома школы». Леонид Афанасьевич во время наших долгих разговоров в Москве говорил об одном и том же. Он считал и считает: его преследуют за критику, за честность и принципиальность, начиная с... 1965 года! Именно тогда он, двадцатипятилетний председатель профкома школы, от имени учителей потребовал от директора, завуча и завхоза вернуть государству присвоенные ими деньги. Те не подчинились. Обратился в районный отдел народного образования. Итог — его перевели в другую школу, расхитителей прикрыли. После вмешательства «Учительской газеты» в 1967 году сняли и директора, и заведующего роно. Статья в газете названа была символически — «Прежде чем сдать в архив». До архива в Козубовской восьмилетке еще далеко. С тех пор сменилось 12 директоров. Одних, выпивох и бездельников, снимали после писем Удовенчука, другие, люди, видимо, порядочные, предпочитали сами уходить из школы, где постоянно действовал «народный контролер». И районное и областное руководство за двадцать лет тоже не раз менялось. Но преследования со стороны « номенклатуры», как считает Леонид Афанасьевич, продолжались.

Его жену — учительницу математики и физики — в середине учебного года лишали части нагрузки в пользу жены вновь прибывшего директора, а самого Леонида Афанасьевича после замечаний инспекторов заставляли отказываться от уроков труда и немецкого языка, которые он вел за отсутствием специалистов.

От приработка в вечерней школе они с женой отказались сами еще десять лет назад: не хотели, чтобы хоть кто-нибудь мог упрекнуть нечистыми деньгами. Ведь уже в те годы вечерняя школа, не только в Козубовке, полна была «липы», только видимость работы в ней создавалась. Вскоре после того, как их квитанции о возврате нечестных денег были подклеены в бухгалтерские ведомости, районо пришлось закрыть вечернюю «кормушку», в Козубовке.

От преподавания основ государства и права Леонид Афанасьевич отказался тоже сам: «Там на каждом уроке надо говорить — будьте честными, не проходите мимо. А что за это? Кроме неприятностей — ничего». Так и жил на селе человек с высшим образованием, получая 70—80 рублей в месяц. Больше «чистому» историку в их малокомплектной школе, где на 160 учеников — 15 учителей, не положено. Правда, жена получала в два с половиной раза больше. На эти деньги и вырастили троих детей.

Враги

В Николаевском аэропорту меня встречали заведующий областным отделом народного образования Александр Владимирович Аркавенко и инспектор облоно Татьяна Ивановна Калюжная, в чьем веденье находится Доманев-ский район. Эти милые приветливые люди совсем не походили на тупых обюрократившихся чиновников, готовых расправиться с каждым, кто встанет на их пути. Только водитель облоновской «Волги» Николай Егорович не был приветлив. Понять его легко — наездился он в Козубовку с разными комиссиями. И вот опять два с половиной часа по напряженному шоссе, неизвестно, когда вернешься домой. В дороге говорили не только о достопримечательностях. Разговор так или иначе возвращался к школе, ее проблемам, к экспериментам, к новаторству и, конечно же, к Удовенчуку. Аттестация продолжалась.

— Я, когда в 1980 году стал заведующим облоно,— вспоминал Аркавенко,— сразу же предложил ему дополнительную нагрузку: «Стыдно должно быть, меньше жены зарабатываешь!» (Я с Удовенчуком на ты: мы ровесники.) Но он отказывается. Дом ему трехкомнатный, кирпичный, прямо во дворе построили — третий год не въезжает. Придирается: печка плохо работает. А кто ему печку хорошо сложит? Я? Учителя? Так и живет под камышовой крышей. Видимо, нравится оставаться обиженным. Все вспоминает, что до новой эры было. Может, и было что, хотя я в это не верю. Да и не век же обиды помнить.

Я молчу, слушаю, соглашаюсь. Но почему-то вспоминаю запись о судимости в дубликате трудовой книжки...

— Нет, не видит, не понимает и не принимает доброго отношения. Ведь когда мы его в 85-м в порядке эксперимента завучем назначили — на него жалобы пошли. Он на подчиненных писать стал. Жаловался на бывшего директора своего, который теперь учителем там работает. Но так и не понял, каково склочниками руководить. Я Удовенчука, как видите, долго терпел. Его еще пять лет назад хотели не аттестовывать. Но я согласился с мнением инспектора, что ему надо дать возможность одуматься, наладить отношения и с коллегами, и с ребятами. Но когда в ноябре прошлого года приехал и увидел в журнале четвертого класса, где на двадцать учеников шестнадцать двоек за четверть, когда узнал, что они на пару с женой ребят не только на второй год оставляют, но и на третий (и это в школе, где на одного учителя одиннадцать учеников), терпение кончилось.

О двойках я знал и от Леонида Афанасьевича. Он не скрывал. Но причины их появления видел в другом — в плохой работе учителей начальной школы. Дети ни читать, ни считать толком не умеют.

— Да, мы знаем, учителя начальной школы там слабы,— вступает в разговор Т. И. Калюжная.— Включили одну учительницу в аттестацию этого года, так она сама заявление об уходе подала. Заменила ее молодая учительница, еще педучилище не закончила, совмещает...

Результаты работы, как можно легко догадаться, вряд ли будут лучше.

У каждого из участников этого затяжного конфликта были свои резоны, своя правда.

...До Козубовки мы в этот день так и не добрались. Заехали в Доманевское роно, познакомились с заведующим Михаилом Романовичем Дудко. Он тоже не походил на злодея: симпатичный, добродушный человек. Но это он подписал дубликат трудовой книжки. Затем последовали визиты в райком партии и райисполком. И здесь работали приветливые люди, молодые, энергичные. Посты свои занимали недавно, всего по нескольку месяцев. К перипетиям судьбы Удовенчука, его борьбы прямого отношения не имели и иметь не могли. Все они в один голос уверяли в том же: Удовенчука никто не преследует. Просто человек он какой-то странный, непонятный. Лодырь, живущий за счет жены, бузотер, кляузник, а может быть, и душевнобольной, кто его знает... Но житья от него никому нет. Сколько сил, сколько средств ушло на проверки его жалоб, которые он теперь собирает со всего района, в том числе и те, по которым давно приняты меры. А он все пишет и пишет. Хоть бы вы его остановили, просили меня.

Что ж, позиция знакомая. С ней можно встретиться в любом районе, в любой области, где есть люди, подобные Удовенчуку. И набор оценок этих Удовенчуков передается как бы по наследству, вместе с креслом руководителя, с папками входящих и исходящих бумаг. А как еще оценивать? В стяжательстве не упрекнешь, в карьеризме тоже.

...Ближе к ночи А. В. Аркавенко уговорил заглянуть в доманевскую среднюю школу № 2. Посмотрели построенный хозяйственным способом замечательный открытый бассейн с проточной водой. Далеко не во всякой столичной школе есть хотя бы подобные бассейны. А здесь есть— инициатива директора. Увидели мы и ухоженный пришкольный участок, и школьный стадион, заполненный тренажерами, необычными для села. Несмотря на поздний час, на них крутились довольные мальчишки вместе с родителями. В подвале школы прекрасно оборудованный 50-метровый тир, кабинетов великолепных множество... Это была та самая школа, которую заканчивали дети Удовенчука с золотыми медалями. Директором ее с начала строительства вот уже одиннадцатый год В. И. Луценко.

— Витислав   Ильич,— заметила   Т.   И.   Калюжная,— у Удовенчука среди врагов значится под номером один. Тот считает, что из-за Луценко, бывшего тогда секретарем райкома, его не приняли в партию. А между прочим, Луценко пришлось уйти с поста не без «помощи» Удовенчука и комиссий, которые тот накликал своими письмами.

Мог бы Луценко мстить? Еще как. Но не мстит. И Удовенчук это знает — иначе не посылал бы сюда своих детей. Витислав Ильич обид не помнит. Работает человек, и сами видите как...

Что ж, работа всегда останется одним из лучших способов выхода из склок.

В Козубовке

В Козубовке нашего приезда ждали. Пятиклассники перед школьным крыльцом счищали с асфальта прошлогоднюю грязь. Но внутри школы... Внутри по всем углам грязно-рыжие подтеки, уже покрывшиеся в некоторых местах темно-серой плесенью. И холод, несмотря на весну...

— Понимаете, крыша долго текла,— поясняет заведующий роно.— Удовенчук все требовал отремонтировать. А что ремонтировать? У нас в районе все плоские крыши текут — не умеют их делать. В этом районе только одна плоская крыша не течет. И знаете почему? Директор, когда школу строили, оформил на полставки технички районного архитектора. Та и осуществляла технадзор, пока школу строили. Ну, переплатил он ей за год рублей четыреста, зато десять лет крыша не течет. А тут на ремонт уже тысяч 30 ухлопали. Вот и считайте, во что нам обходится строгое соблюдение инструкций и положений. А ведь тот директор, если не в тюрьму, то уж партбилета за такие «махинации» вполне лишиться мог. Но Удовенчук этих тонкостей хозяйственной политики не воспринимает. Узнает — хлоп жалобу. И нет толкового работника.

Александр Владимирович грустно улыбается. Улыбаюсь и я, тоже знакомый с тонкостями «социалистической предприимчивости » не только в Доманевской районе. Совсем недавно слышал от старого приятеля, директора одной из московских школ, забавную историю. Я удивился роскошным столам в его кабинете и в учительской, совсем не школьным. Столы были из... ресторана. «Как получил? — начал повествование один из лучших педагогов столицы.— Расскажу, если фамилию мою нигде упоминать не будешь... Школу мне надо было ремонтировать. Краска нужна. А краски, как всегда, у роно нет. Я к родителям. Был у меня один большой начальник из Госснаба. Пожалуйста, говорит. Только, знаете, мне заявку меньше чем на триста тонн в Совете Министров не подпишут. Я вам выпишу эти триста тонн на район, а вы уж получите, сколько надо. Получил. Но пока получал, каникулы уже в разгаре, ребят в школе нет. Что делать? Рядом воинская часть стоит. Я к командиру. Часть солдат будет нашим кинозалом пользоваться, ну и краской слегка поделимся. Работают солдаты. Вдруг звонок. От директора ресторана. У него тоже ремонт, а рабочих нет. Поделился. Вот и появились эти шикарные, но списанные столы «в порядке шефской помощи». Могу документы показать...» — Вот, вот,— подхватывает Александр Владимирович.— А Удовенчук этого не понимает и понять не хочет. Иной раз и рад бы поступить по закону, да не можешь. И обходишь закон, если хочешь дело сделать. Мне тут шефы тоже шестьдесят тонн краски выделили, но ни одной бочки, ни одной машины — хоть в ладонях вывози... Когда и как получилось, что честность стала мешать делу, а бесчестность стала одним из непременных качеств и у лучших педагогов? А может, это не честность мешает делу, а правила и инструкции? Может, потому-то ум с сердцем не в ладу, что не укладывается реальная жизнь в схемы, когда-то и кем-то там сочиненные? И бесчестность становится новым качественным состоянием честности... А не такие ли же схемы довлеют над Удовенчуком? Въелись в его сознание и мешают видеть реальность, в бесчестности — новую форму честности? В четвертом классе с Т. И. Калюжной мы проверяли технику чтения. Большинство ребят, прав Леонид Афанасьевич, читало неважно, на уровне первого-третьего классов. Только дочь главного агронома могла соперничать со своими городскими сверстниками. Но я знал и другую правду — читали эти ребята не хуже восьмиклассников (!) одной из школ Ярославской области, где не так давно мне тоже довелось побывать.

Татьяна Ивановна кивнула в сторону рослой девочки, сидевшей в соседнем ряду за последней партой. Та стала потихоньку опускаться, вытягивая длинные ноги, с тем чтобы выглядеть вровень с одноклассниками. Это была Лиля Абдула — одна из многих, оставленная Удовенчуками на третий год по истории и математике. Читала она быстро, торопилась, старалась показать, что не хуже других. Она и не хуже. И совсем не виновата в том, что для нее, гагаузки, украинский язык неродной. Мать ее, с которой встретился чуть позже, сказала, что приехала сюда пятнадцать лет назад из Молдавии «за лучшей долей». И вот она, «лучшая доля». Мать в первый раз вышла замуж неудачно. Муж выпивал и, наверное, скандалил дома. До учебы ли тут? Но не отца, а Лилю ждала честность Удовенчуков и... третий год в четвертом классе. А с этим и ежедневное ощущение своей ущербности, неполноценности. Что ей дала эта честность? Десятку других ребят, живущих в сходных условиях, в семьях не агрономов, а телятниц и скотниц?

С моим появлением в школу хлынули родители. Каждый нес свои обиды и свою правду. Одни возмущались тем, что их детей совсем забили, замордовали двойками, и те не хотят идти в школу. Просили убрать Удовенчуков отсюда. Другие, наоборот, требовали восстановить на работе честного и требовательного учителя, единственного, кто ставит справедливые оценки, а не «липу». Леонид Афанасьевич все для людей, для детей делает. И кружки вел, и на раскопки с ребятами ездил, и в хоккей играл. И жалобу, когда надо, поможет написать. Вон бывший директор совхоза вместе с председателем сельсовета избили ветерана войны. Все молчали. А Леонид Афанасьевич помог, написал. Да только его никто слушать не хочет. В школе всю зиму мороз стоял. Но учителя вместе с директором детей не жалели — на уроки гнали. Пожалела их одна техничка, отпустила однажды детей домой, в тепло, так Анна Ивановна ей выговор объявила и еще, может, с работы уволит. Ведь уволили же молодую учительницу только за то, что она с Удовенчуками здоровалась... А учителя во второй половине дня, когда матери на фермах, с детьми совсем не занимаются, больше своими огородами заняты. За что им только зарплату прибавили!..

Аттестация

Все факты той и другой стороны подтверждались. Каждый из участников этой многолетней драмы, по очереди аттестуя друг друга, был по-своему прав. Но по-своему... Права директор школы А. И. Иванченко, когда, оберегая свою честь и авторитет, без которого немыслимо дальше работать, подала заявление в народный суд на Удовенчука, поносившего ее бранными словами на педсовете. Это по ее второму заявлению (первое-то забрала: «Трошки постращать хотела») в день моего приезда приговорили Леонида Афанасьевича, судимого в третий раз за оскорбление коллег, к 150 рублям штрафа и лишили на три года права работать в школе. Жирная точка к решению аттестационной комиссии была добавлена судом соседнего района.

Права и биолог Н. А. Клюковская — учительница того самого председателя сельсовета, врага номер... Собралась уходить из школы в детский сад. Там спокойнее. Комиссий меньше. Работать с Удовенчуками под одной крышей невозможно. Отношения испортились давно, лет десять назад. Как-то опоздала на пятнадцать минут — так Леонид Афанасьевич директору сообщил. Тот — выговор. Когда же спросила Удовенчука, зачем он так, тот в ответ: «Я за 15 лет ни разу на урок не опоздал!» Да, принципиальный, требовательный и к себе, и к другим... Права и другая учительница, В. П. Пятигорская, когда лет семь назад отказалась вместе с коллегами от поездки в школу Сухомлинского. Зачем? Как-то поехали в школу соседнего района опыт перенимать, так всю дорогу молчали, боялись слово лишнее обронить, а то будешь фигурировать в письмах по инстанциям... Праздников вместе уже лет пятнадцать не отмечают. Уроки дали, и ладно. Уехала бы отсюда, да дом, хозяйство. Вот и живет двадцать лет. А молодые недолго задерживаются... В приказах преобладали выговоры. За что? За несданные вовремя планы, за неявку на многочисленные районные (автобус до райцентра и сейчас еще ходит два раза в неделю) семинары и совещания, а еще — за «формализм в оценке знаний». Мы и тогда боролись с формализмом. Только рассматривался он по-другому, «сверху». Посмотрел директор классный журнал, отметки по немецкому языку (учитель Л. А. Удовенчук): у учащегося Романенко текущие отметки 1,2,2,3,2,2,2, а за четверть стоит «3», у учащегося Лило — то же самое. Выговор Л. А. Удовенчуку. Нет, не за то, что в четверти стоит «три», а за то, что текущих троек мало, среднеарифметическая «три» никак не получается. И на исправление упущения, как в Москве, дается два дня. Как раз ровно на столько, чтобы внимательно, не торопясь, нарисовать в пустые клеточки журнала недостающие до правильного округления тройки.

Не прав был Леонид Афанасьевич в другом — никто его, если судить по приказам, особо не преследовал. Административный кнут в виде выговоров гулял по всем учительским спинам равномерно. Упущение — получи. В причинах упущений никто, несмотря на перемены в руководстве, не разбирался. Избежать кнута можно было только двумя способами: стать внимательным и послушным, не допускать упущений или самому стать директором. И становились. Например, Ю. А. Чабанюк. И за что раньше объявляли выговоры тебе, ты теперь объявляешь другим. Правда, и тебе все равно достается (от роно), но реже: автобус-то два дня в неделю, один из которых выходной... А не по такой ли же универсальной схеме, вдалбливаемой и поощряемой на протяжении десятилетий, действует и Л. А. Удовенчук? И в отношении взрослых, и в отношении детей. Дал домашнее задание (рекомендация) — проверил (у доски) — не выполнена — выговор (двойка). А о причинах, почему не выполнено, пусть думают сами. Главное, отреагировать. Быть последовательным, твердым, требовательным, честно выполняя указания. Раньше что требовали? Тройки. И ставил тройки Леонид Афанасьевич по немецкому. Правда, душой кривить не хотел, как и другие учителя тоже, и не подставлял лишних троек в текущие отметки, за что и получал в ходе борьбы с «формализмом в оценке знаний»...

В 80-е — реформа школы — пошли другие указания. Теперь требуют не троек, а знаний. Нет, не случайно в моем присутствии Леонид Афанасьевич прямо в лицо заявил заведующему облоно: «Вы от меня с началом реформы что требуете? Знаний. Вот я и добиваюсь знаний и «липовых» отметок не вывожу». А что, разве плохо сказано? Да под его словами тысячи и тысячи учителей по всей стране подпишутся. Честных, требовательных. И ведь правы будут, требовательность надо повышать. Вот только так ли, как ее повышали раньше? Не хватает чего-то у этой правоты. Как не хватает чего-то и в правоте других, уже более молодых жителей Козубовки.

Правы были и восьмиклассники, и шестиклассники, которых я просил написать небольшой рассказ о любимом учителе. Жалеют некоторые из них о требовательном, но справедливом Леониде Афанасьевиче. Но правы и те из них, кто не жалеет о нем. Ведь и без твердого знания дат и причин Столетней войны станут они и доярками, и шоферами, и швеями-мотористками. И даже адмиралами. Лежит же под стеклом в Николаевском музее судостроения стыдливо не раскрытое удостоверение за седьмой класс их земляка, ставшего и Героем Советского Союза и командующим флотом... Да и был ли бы здесь в качестве журналиста я, допустивший, совершенно не случайно, в сочинении на аттестат зрелости восемнадцать ошибок, но помилованный учительницей, не думавшей о процентах, но думавшей о моем будущем? Нет, совсем не виноваты козубовские второгодники и третьегодники, что их бабушки во время войны не выучились читать, а отцы продолжают пить горькую, иногда вместе с матерями. Зачем им честная аттестация, если в причинах своих учебных неудач они не виноваты? Но это, видимо, самый удобный путь — перекладывать вину на слабого. Тем более что факты упрямая вещь.

Правы были и выпускники, давно оставившие Козубовку, подавшиеся в города на стройки пятилетки. Заехали сюда на праздники, но пришли защищать Леонида Афанасьевича. Он — не Чабанюк. Тот и сейчас по двести-триста рублей зарабатывает. А работает так: «Придешь, не спрашивает, не нужны ему твои знания по химии или биологии. Только спросит: «Что поставить? Пять? Пожалуйста...» Леонид Афанасьевич, хоть и на осень оставлял — знания давал. Правда, ничего уже не помнят... Но давал же! Нет, правды в этих местах не сыщешь. Вон ветераны сколько лет пишут, чтобы положили асфальт на проселочную дорогу и пустили автобус до Вознесенска — город крупный, всем нужный, не Доманевка. До него ведь по проселочной всего-то 12 километров. Так нет, гоняют машину вокруг — 50 километров только в один конец по плохому шоссе! А до райцентра — 17 километров, и автобус два раза... Никто из начальства о людях не думает... Эти трое взрослых парней, уже отслуживших армию, были искренни, честны, как и их учитель. И так же, как он, во всем считали виновными, персонально виновными других, главным образом «начальников». Будто все преобразования в окружающей жизни зависят от них. И дорогу, если заставят, построят. А откуда возьмутся средства, материалы на эту дорогу, они никогда не думали. Думать тоже, наверное, должно начальство. А если не думает — пусть заставит хотя бы журналист.

Они считали себя, в отличие от второгодников, которым так и надо, людьми образованными. И не замечали, что их образованность, как и их правда, неполная, к реальному преобразованию жизни имеющая малое отношение. Не понимали, да и, наверное, не могли понять, что покинув Козубовку, они предали не только свою малую родину, но и своего учителя, обрекли на борьбу в одиночестве. А защищать пришли случайно — автобус задерживался... Мы привыкли осуждать потребительство в вещах, погоню за шмотками и не замечаем другого, более страшного потребительства — потребительства мыслей, поступков. Среди защитников Леонида Афанасьевича была и другая его ученица, женщина лет тридцати. Пришла просить не только за учителя, но и за себя. Уволили ее, сократили должность. Из разговора выяснилось, что она депутат сельсовета, на второй срок уже выбрали. Вот только не помнит, когда выбирали. И о депутатской неприкосновенности тоже ничего никогда не слышала... Ее я спросил только об одном: имеет ли моральное право быть депутатом, защитником интересов других, человек, который даже за себя постоять не может? А у Леонида Афанасьевича все хотел узнать, не жалеет ли он о том, что отказался от преподавания основ государства и права? Все участники этой истории, аттестуя друг друга, стремились сразу же все решить, действуя по логике персонификации зла: указал на ответственного, оставил на второй год, не аттестовал, уволил — и все моментально разрешится. Нет, не убеждает замена одиннадцати директоров школы, пишущих приказы-близнецы, не убеждает замена опытной учительницы на молодую, но работающую по тем же устаревшим принципам и методикам. Равняясь на столицы, люди эти никак не могут понять, что у Козубовки несколько иное положение: люди здесь такие, какие есть, лучше взять неоткуда. Этим надо помогать расти, и расти самим вместе с ними.

Гражданственность, о которой мы много говорим и пишем сейчас, в том и состоит, что человек может подняться над сиюминутным, понять, почувствовать личную ответственность не только за свои ошибки, но и за ошибки другого, допущенные не только сегодня, но и сто лет назад. Исправлять, а не творить новые. Искать и добиваться торжества не своей правды, а общей. Только такая правда объединяет, помогает строить жизнь, а не разрушать ее. И мы придумали с Александром Владимировичем новую аттестацию для Козубовской восьмилетки, в порядке эксперимента: каждую четверть во время родительских собраний в вестибюле школы будут выставляться ящики с фамилиями учителей, куда каждый из родителей сможет положить бюллетень со своей отметкой соответствующему учителю, а также жалобы... пожелания. Тогда каждый учитель будет, как минимум раз в два месяца, а не в пять лет, задумываться над тем, как он работает и для кого. А сравнение средних баллов в течение года покажет, как меняется отношение односельчан к учителю, способен ли он к совершенствованию своей работы, или ему все-таки надо готовить замену.

Самая короткая дорога

Идеи эти мы обсуждали и в Николаеве с инструктором отдела науки обкома партии М. А. Щербой. Мария Андреевна слушала внимательно, со многим соглашалась, но никак не хотела признать в Удовенчуке защитника интересов жителей Козубовки. Не верила, что даже после решения суда «гражданская война» там не прекратится, а вспыхнет с новой силой. А гласность — не только способ народного контроля, но и способ осмысления жизни, путь поиска общей правды, без которой ничего не изменишь.

— Но если вы не верите моим выводам,— предложил я,— давайте соберем в Козубовке сход. Он покажет, кто прав.
— Мы не боимся гласности.

Назначили сход на восемь часов утра. Наша белая «Волга», подкатившая к клубу, выглядела белой вороной на фоне черных промасленных спецовок и комбинезонов механизаторов, куривших у входа. Их смуглые лица, темные глаза смотрели на нас настороженно. «И в самом деле,— думал я,— стоило ли отрывать у стольких людей дорогие погожие часы во время посевной? Что могут изменить слова, разговоры?»

Начало затягивалось. Ждали людей с отдаленных хуторов. Наконец председатель сельсовета объявил об открытии схода, посвященного обсуждению работы Козубовской восьмилетней школы.

В бой на Удовенчуков двинулись родители третьегодников. Против них поднялись и Леонид Афанасьевич, и его сторонники, число их росло. Страсти кипели. И никто уже не слушал и не слышал председательский колокольчик, голоса авторитетного президиума, так дружно и единогласно выбранного всего лишь полчаса назад.

Когда все доводы той и другой стороны были исчерпаны, и говорить стали по второму кругу, а для меня, слышавшего все это и раньше, по третьему, я попросил слова. Я говорил о нелегкой судьбе Удовенчука, вооружившей его слишком темными очками, сделавшими этого честного человека недальновидным, ожесточенным не без помощи окружающих. Говорил, что проглядели они в нем хорошего депутата, покорно выбирая предложенных сверху. Говорил и о том, что учителя Козубовской восьмилетки, устав от проверок и комиссий, тоже забыли о своем высоком предназначении. А родители? Никто не хочет понять другого, стать добрее, шагнуть навстречу.

Рассказал и о том, как мы с А. В. Аркавенко ломали голову над тем, как погасить склоки в школе. И пока не нашли лучшего выхода, как попросить руководство совхоза предложить Леониду Афанасьевичу работу у себя, на время, пока улягутся страсти. А для того чтобы не отрывать насовсем от ребят Леонида Афанасьевича, дать ему возможность еще и вести оплачиваемый кружок в клубе. Это и  ему поможет увидеть в детях не только носителей определенных отметок, но и людей, награжденных нелегкими судьбами. Но Леонид Афанасьевич от пяти предложенных должностей, дающих зарплату в 160—200 рублей вместо 70, опять отказался. Боится, что и тут  - «подведут под статью». Чтобы не подвели, говорил я, вы должны стать гарантами его дальнейшей более спокойной жизни.

— Подведут! — раздалась реплика женщины из шестого ряда.— У меня брат комбайнером работал. Сказал слово поперек — сняли с комбайна, на оклад посадили, а потом заставили еще и по двадцать процентов в месяц выплачивать...
— Кто заставил?
— Народный контроль.
— А кто выбирал этот народный контроль? Не вы ли?

Говорил я, как мне казалось, убедительно, о перестройке, о демократии, просил понять, что логика персонификации зла мало что дает...

— Поняли,— раздалась   реплика   пожилого   механика, одного из сторонников Удовенчука.— Конкретные меры приняты не будут!
— Нет, за чем же стало, будут: вас завтра уволят!

По взрыву хохота и дружным аплодисментам стало ясно: поняли. Не только шутку. Во всяком случае, большинство.

...Я торопился, торопил попутчиков. Не торопился только Николай Егорович: «Мне тут, пока вы с народом беседовали, с Удовенчуком прощались, ребята схемку набросали короткого пути. Доставлю в лучшем виде, если не соврет схемка. Но вы же сами говорите, что народу надо доверять...»

— Что ж, Егорыч, рискнем. Схемка покажет и насколько доверяют нам.

До Вознесенска мы доехали за пятнадцать минут. От него до Николаевского аэропорта не более полутора часов. Это была, как я догадался, та самая дорога, о которой говорили выпускники Леонида Афанасьевича. Всего-то километра два плохоньких... Мои попутчики восторгались дорогой, больше всех Егорыч:

— Это ж надо! А я, сколько лет езжу, не знал. Теперь все комиссии в Козубовку буду возить только этой дорогой.

— Лучше не надо комиссий, Николай Егорович. В Козубовку, если захотят, и без комиссий найдут дорогу.